Лора
Ab surdo (От тишины)
VILNA (серый)
...Ты любишь дождь, любимая. Раньше ты точно так же любила солнце. Чем больше лет проносится над нами, тем сильнее мы погружаемся в осень. По осени у меня ноет сердце. Оно мечется между отцветшей юностью и неизбежностью зимы, сулящей покой. Скоро мы покроемся инеем лет, и станем мудры и седы. А он останется таким же. Это не умещается ни в голове моей, ни в сердце.
Ты очень похожа на него. Была похожа, когда я тебя встретил. Я знаю, он твой дальний родич, но дело не в этом. У вас обоих тревожные голоса. И взгляд, которому невозможно перечить. Даже если разум знает, что перечить надо.
Почему я каждую осень вспоминаю о нем? Потому что мы обречены помнить тех, кого погубили. Молчи, молчи, я знаю о судьбе, о роке и предназначении, я все выслушал о них. Это утешение вашего Рода, вы что-то иное слышите в этих словах. Я не слышу ничего. Ничего, кроме бессилия.
Я помню его с детства. Он приезжал к моей матери. Он был сказочным принцем из-за Моря, моя мать так и говорила: "Слишком хорош для смертных земель". Его имя окружало такое сияние, что в его присутствии я не смел дышать. Мой отец, который говорил с ним, внушал мне трепет. У них были какие-то общие дела, и это тоже никак не умещалось в моей голове. Я слышал их смех с улицы. Раскатистый, хриплый, горячий смех отца и второй - лукавый, мальчишеский. От их общих дел меня переполняла гордость.
Я был потрясен, когда узнал, что он - наш сюзерен. Вассалы не смеются с сюзеренами на конюшне, господа не входят в их дома. Во всяком случае, такие господа. Наши военные вожди, конечно, могут, но это совсем другое дело...
...Ты смеешься. Это еще пустяки. Представь себе мое удивление, когда я узнал, что ему служил еще мой дед. И прадед тоже. И пра-пра-прадед. Я тоже смеялся, потому что решил, что отец потешается надо мной. "Ну и сколько же ему лет?" - щурился я, чтобы не дать себя обмануть. "Наверное, тыща" - пожимал плечами отец. Все мое детство я был уверен, что он обманывает меня, потому что взрослые часто обманывают детей.
А потом я вырос, мой отец поседел, а руки матери стали как древесные корни. Мы постоянно воевали, смерть пропалывала нас, и я думать забыл о нем, пока отец однажды не собрал всех, кто мог держать в руках оружие, и не поехал на север. "Наш Лорд зовет нас, - сказал отец, - но он не даст нам погибнуть". Ни тени сомнения не было в его словах.
...Мы чуть не опоздали. Столь огромное побоище я видел впервые в жизни. Золотой герой моего детства, принц из-за Моря, был зажат в такие тиски, что никакой надежды не было ни у него, ни у нас. Пробиваться к нему сквозь вражеское кольцо было самоубийством. Когда мы тронулись с холма, в черной каше тел, над головами, пиками и сполохами огня виднелось только два светлых пятна - его волосы и его знамя. И мой отец кинулся прямо в гущу. Я очень хорошо запомнил его страшное, изрезанное морщинами лицо. Так не служат господам. Так дарят свою жизнь и руку тому, в кого воистину верят.
Мы отбили нашего Лорда. Но от войска нашего осталась одна десятая часть. Тогда-то наш Лорд и отдал моему отцу свое кольцо. Надел на руку. Посреди воя, лязга и гари, по колено в трупах, в дыму, что поднимался над полем, под своим штандартом со сломанным древком. Снял с указательного пальца и надел отцу на мизинец. Шлем его был разбит, и я слишком ясно видел его лицо. Оно ни на год не постарело.
Не плачь, любимая. У вас обоих я отнял юность. Не плачь, пощади меня.
С этого момента я стал его ненавидеть. Я не мог признаться себе в этом, я не был к этому готов. Моя мать любила его, мой отец потерял из-за него свой отряд, и никто из родичей погибших не сказал ни слова упрека. А я его возненавидел. "Сколько ему лет, отец?" - спросил я по дороге домой. "Не знаю, - ответил он, - наверное, больше тысячи". "А сколько живут такие, как он?" "Пока не убьют, - сказал отец, - они бессмертны".
Ты понимаешь, что это значило для меня? Мой отец умрет, я умру, мои дети умрут, а он будет все так же молод, все так же будет Лордом над моими потомками и их внуками, которые будут все так же отдавать за него жизнь. Это была чудовищная несправедливость, глупость, несуразность, это было жестоко, наконец. Всю дорогу до дома я чувствовал во рту вкус железа. Кольцо на руке моего отца жгло мне глаза.
Когда мы вернулись, оказалось, что возвращаться некуда. По нашей земле прокатилась отступающая армия противника.
Мы ушли в леса и избывали там нашу ненависть. Мой отец - к Врагу, я - к нашему Лорду. Каждый в нашем отряде потерял из-за него любимых - жен, матерей, дочерей, возлюбленных. "Почему мы сражаемся за бессмертных? - спросил я отца, - Пусть тоже умирают, как и мы!" "Закрой свой рот, - сказал отец, - и не раскрывай его, пока не поумнеешь." И я не раскрывал рот, поскольку считал, что отец просто не желает слышать неприятную ему правду.
Не прячь глаза, любимая. Есть то, чего ты обо мне не знаешь.
Я научился убивать, и почувствовал к этому вкус. Шли годы, наш отряд редел, но слава его росла, мы сеяли страх. Война стала моим ремеслом, и я уже не знал, кому мы посвящаем наши победы, кому служим и за кого мстим.
И пробил час моего отца. Он был уже стар, хотя все так же крепок. Когда я вытащил вторую черную стрелу из его груди, он сказал: "Возьми мою левую руку, сними с нее кольцо, и оставь его себе". "Нет, отец, - ответил я, - это дар тебе за твое мужество, он уйдет с тобой в землю." "Не спорь, - сказал отец, - а слушай меня, пока я жив. Это кольцо дано не мне, а всему моему роду. Наш Лорд поклялся мне под своим знаменем прийти на помощь любому из нас, мне или моим потомкам, в час нужды. Этот час может пробить через триста лет. Поэтому возьми кольцо и в свой срок отдай его своим детям. Наш Лорд не даст им погибнуть." "Однажды я уже слышал от тебя эту присказку, - возразил я, - и знаю, какова ее цена на деле". "Вот и хорошо", - ответил отец. Это были его последние слова.
Ты знаешь все, что было дальше, любимая. Я остался один. Я играл со смертью и она едва меня не одолела. Ни разу я не вспомнил о кольце и ни разу меня не посетила мысль о будущем. Я шел своим путем прямиком в могилу. И на самом ее краю я встретил тебя.
Ты улыбаешься. Тогда ты любила солнце. Его лучи пронзали тебя, когда ты танцевала с ветром. И ветер пел в твоих волосах, когда ты впервые посмотрела на меня. А когда ты посмотрела на меня, я вспомнил о нем. Потому что понял, что та, кого я люблю больше жизни, одной крови с тем, кого я ненавижу.
Не правда ли, смешно? Почему ты не смеешься, любимая? Почему не смеешься над бедным старым дурнем, что прожил половину жизни, а так и не поумнел?..
...Многими именами я называл тебя во тьме своего сердца. Многие имена шептал в ночи. И только одно не произнес ни разу. Ты - мой хрустальный мост, за которым стоят все величие и вся слабость твоего народа. Ты провела меня в области, в которых я ни разу не был, и о которых не имел понятия. Ты расширила мой мир ровно вдвое. И вдвое он стал горше. Хотя и за это я тебя благодарю.
Моя жизнь сделала меня недоверчивым. Никому из твоего народа я не доверял. Твой сородич предал нас, твой отец нас разлучил. Этот мир был ваш, и война, мое единственное ремесло, была ваша, и море было вашим, и земли за ним, и земли перед ним, и леса, ставшие мне домом, и драгоценный камень, которым я должен был подтвердить свое право на существование, был вашим. Я жил и должен был умереть в чуждом окружении. Но я люблю тебя. А ты - это все вы.
Ваш мир меня отторгал. Неумолимо, как перст, указующий на двери. Я вышел из них, словно с похмелья, и уперся в холодные небеса. Под ними я чувствовал себя куда более нищим, чем прежде. Ледяной ветер рвал остатки моего самолюбия. Ледяные камни выскальзывали из-под ног. Это был час нужды, которому я не знал названия.
Я презирал себя. За то, что слишком четко знал - я неспособен на то, за что взялся. Я недостоин тебя, недостоин хрустальных мостов, огромных звезд и соловьиных песен. Мои звезды были мелкими и злыми, как лесной гнус.
Тогда я решил играть свою ничтожную роль до конца. Я не мог вернуться к твоему отцу и сказать ему в глаза все, что кипело в моей душе. Но все это я мог сказать тому, кого обвинял во всех своих бедах. У меня было его кольцо - пропуск в волшебный чертог, где он восседал в блеске своей красоты и могущества. Он - ни разу не вспомнивший о нас, его вассалах и спасителях, с которыми хорошо заигрывать во время мира, а на войне как на войне. Зачем заботиться об однодневках? Я распалял свою злость тем, что все мы для него на одно лицо, он и имен-то не помнит. Я держался за эту злость, поскольку мне было страшно. Мне было очень страшно идти туда, где царит золотой принц моего детства.
Его владения встретили меня, как подобает - ощерясь стрелами, шепотом из-под каждого куста, звенящими от напряжения взглядами незримых соглядатаев, что берегли своего короля от чужаков. От таких, как я. Шел дождь, и каждая его капля гнала меня прочь, каждый шорох шептал тревожные слова вашей речи. Я шел, не разбирая дороги и втайне желая быть сраженным стрелой насмерть - шел, подняв кольцо и громко крича имя ненавистного мне Лорда. Пусть он сделает то, что не смог сделать твой отец - и пусть вражда восторжествует. Я не мог больше думать: "Пусть бессмертные умирают, как и мы!", но мог сказать: "Пусть они страдают, как и мы!". Пусть страдают нечистой совестью весь свой бессмертный век.
Я шел во мгле - и тут они встали передо мной из листвы, серебряные стебли, лучники короля. Они провели меня сквозь дождь к дверям волшебного чертога, что уходил в недра земли, куда я, онемевший от великолепия, спускался по бесконечным сверкающим лестницам - вглубь, к самым корням гор, туда, где скрывалась их главная драгоценность: король, что был слишком хорош для поверхности смертных земель. В гулком зале меня покинула стража, и я брел меж высоких светильников один, и искал слова, что скажу перед троном.
Прости, прости, любимая, тебе незнакома ни зависть, ни обида, ни робость. Я же пожинал их плоды, когда толкнул резную створку заветной двери - и оказался перед ним. Черный базальт в слезах слюды смыкался вокруг него, как стенки ларца. Он сидел у стола, заваленного свитками, и писал в тусклом свете лампы. Юнец с туго заплетенными волосами - его открытое лицо было гораздо моложе моего, я перерос его. Это была чудовищная несуразность, глупость, но она давала мне определенные права. Я подошел к столу - он предупредительно поднял руку, обмотанную лентой. А через три вздоха он встал и назвал меня по имени.
...Слова хлынули из меня, как из худого сосуда. Не те слова, что я нанизывал по одному на нить своего презрения, другие - гневные, страстные, безнадежные. Я бросил в него свое кольцо, потому что он стоял передо мной в полотняной рубахе, как подпасок, и молча слушал все, что я хотел сказать и все, что не собирался. Он смотрел в стол, и если б я хотел свести с ним счеты - мне стоило лишь протянуть руку, он не сделал бы ничего, чтобы меня осадить или прервать. Наконец гнев мой вытек, он поднял на меня глаза - и в его лице я увидел тебя.
И тогда я все ему рассказал. Больше, чем знала ты, больше, чем знали все, кому я когда-либо раскрывал сердце. Когда я дошел до конца, он сел, спрятав лицо в ладони. Такой простой, человеческий жест...
Я был к нему несправедлив. Но отступать было поздно.
Я до последнего момента не верил, что он станет делать для меня то же, что сделал для него мой отец. Это шло в разрез с разумом и моим представлением о законе. Но он собрал совет и, похоже, поднимал армию. С большим удивлением я рассматривал его кольцо, возвращенное мне - маленькая безделица, пожавшая бурю. А буря гремела под сводами гулкого зала, словно в недрах горы проснулся вулкан. Плевки его лавы обжигали меня - я хорошо понимал, о чем говорят королевские родичи и советники, и ясно видел печальный конец моего предприятия. Ваш народ, в отличие от нашего, не приучен подниматься по первому слову короля.
Потом началось нечто, прояснившее для меня общую картину. Наш лорд не был всесильным королем, его легенда опережала его, в то время как его подлинная власть висела на волоске. Часть его подданных уже похоронила его и скорбела лицами, другая часть принародно делила его корону, третья часть считала его глупцом, и была не прочь еще долго держать его под замком вдали от поверхности земель, остальные желали присоединиться к тому, кто останется с барышом. "Что происходит?!" - в смятении вопрошал я, и мне ответили: "Камень, который ты поклялся достать, делает любого, кто возьмет его в руку, нашим врагом".
Я ничего не понимал, кроме того, что твой отец где-то крупно просчитался, и еще того, что ни армии, ни помощи, ни совета, ни тебя мне отныне не видать. Сквозь блеск одежд и самоцветов я смотрел в лицо короля - бледное и застывшее, как камень - и тут в ушах моих разрослась тишина. Потому что он встал, сошел со ступеней и в центре зала бросил наземь свой королевский венец - весело звеня по плитам, тот откатился к трону. Вслед за венцом упала на пол его королевская мантия. "Что происходит?!" - оторопел я, и услышал сквозь звон в висках: "Нарушайте вы свою клятву! Я своей не нарушу".
Он повернулся и покинул зал. Вслед за ним вышло только десятеро.
Понимаешь, что это значило для меня? Это значило, что я сверг моего золотого принца, лишил наши земли законного сюзерена, обрек его на изгнание и скитанья, ничем не улучшив своей участи. Моя месть настигла его, когда я перестал ее желать, когда я от нее отказался. Иными словами это значило, что я совершил преступление.
Не спорь, любимая. Не говори мне о судьбе, прозрении и провидении. Это просто слова, им не дано изменить мою память.
В золотую осень мы вышли - я и он, связанные клятвой, и иная клятва шла за нами по пятам. Три вещи должен иметь человек для счастья - возлюбленную, друга и дело, что ему по душе. Все это было у меня, пока мы шли на север - было впервые в жизни, и жизнь стала мне очень дорога. Над ней неожиданно встали хрустальные мосты, звезды снова сделались косматыми и большими, и в каждом ручье я слышал голос соловья.
Улыбнись, любимая. Не столь уж много горестей выпало мне на долю. Зеленое лето я провел с возлюбленной, золотую осень с другом, а белую зиму с врагом. А потом ты подарила мне вечную весну.
Мы шли не торопясь - я и он, и десятеро тех, кто сохранил ему верность. Из всех них я был худшим стрелком, разведчиком и бойцом - я, сделавший войну своим ремеслом. Они были беспечны как дети и мудры как старики, и я не знал сколько им лет - может быть, тысяча. На опавшей листве они жгли ровные костры и пели над ними, и спали в темноте с открытыми глазами. Так, как умеешь и ты. Они не думали о смерти - не думал и я. А потом мы достигли границы снегов, в сердце которых правил Враг - наша цель и возможная жертва, владелец камней раздора - и настал черед осторожности. Мы перестали жечь костры, и голоса моих спутников перешли на шепот. Они выбирали самые дикие и опасные тропы, дабы не попасть на глаза вражеской разведке - и танцевали на камнях, чтобы согреться. Древние, пугающие чары... Мы тоже танцуем с оружием, но все наши танцы похожи на поединки. Их танцы были круговой порукой. Когда шел снег, мы спали вповалку, грея друг друга. Ни с кем из вашего народа, кроме тебя, я не был ближе. Я привязался к ним, как к родичам. И у меня снова не умещалось в голове, как мог я робеть перед тем, кто направлял нас, как мог я его ненавидеть и как он может теперь относиться ко мне, как к ровне.
Когда впереди показалось ущелье, в котором находился вражеский пост, я спросил его - что будет, если мы попадем в засаду? "Ничего, - ответил он, - тебя враг отпустит, а мы бессмертны". Я выразил большое сомнение, что враг может кого-нибудь отпустить живым, но он посмотрел мне прямо в глаза и сказал: "Верь мне".
Верить было легко и приятно, хотя весь мой опыт был против такой веры.
Да, любимая, я верил недостаточно... В ущелье мы расстреляли вражеский пост, сняли с убитых одежду и вышли на равнину. Впереди была расселина, а за расселиной крепость, ты видела это сама, и знаешь, что миновать эту крепость невозможно. Но мы повернули вдоль скал направо. "Куда мы идем?" - спросил я его. "Здесь есть трещина, - ответил он, - она выведет нас, куда следует". "Откуда ты знаешь?" "Эту крепость построил я", - ответил он. От неожиданности я остановился - и тут нас окликнули.
Здесь моя память отказывает мне. Ты трудилась над ней, любимая, и кто-то из вас одержал победу. Либо она погребла эту часть безвозвратно, несмотря на твои труды, либо ты заставила ее сделать это. Нет, я не жалею. В любом случае вы обе знали, что делаете. Я помню, как в голове моей прогремел Голос, от которого задрожали камни, и как тотчас прогремел другой, от которого они застонали. Потом на краю расселины возникла огромная черная тень, и из-за моей спины вышла другая - белая и мерцающая, как снег. Она подняла руку и запела, и черная тень завыла, как над покойником, в небесах надо мной просвистел взмах серебряного крыла - и я потерял сознание.
Ваше волшебство, любимая - к нему нельзя привыкнуть.
Я очнулся в темноте. Пахло тленом, сыростью и гнилью, я не мог пошевелиться, не мог повернуть головы и решил, что умер. Мы вообще не можем избавиться от мыслей о смерти. Так порой ее боимся, что начинаем любопытствовать, какова она. И так увлекаемся, что принимаем за нее что угодно. Но в кромешной темноте раздавались еле слышные звуки - шорохи, скрипы, а потом моей левой щеки коснулась влажная прядь. Я дернулся - и тут раздался звон цепи.
Это был всего лишь плен, и я был скован одной цепью с ним - с золотым принцем из-за Моря, которого я довел до тюрьмы. Какая ирония! Это его волосы проехались по моему лицу, они и выдали его - слишком светлые даже для темницы. Я хрипло крикнул - "Кто здесь?" Мне ответили десять голосов. Все, кроме него.
Сначала я думал, что он не отвечает мне, полагая, что его-то я узнал, но мне хотелось слышать его голос, ведь он был мне здесь роднее всех, ближе всех, он был моим другом. Потом я понял, что сам он может так не считать. Все мои подозренья и недоверие ожили снова, и в этом я усматриваю власть Врага. Да, любимая, на краю беды и гибели я не нашел ничего лучше, как увериться, что он меня презирает. Но это было мучительно и я сдался.
- Ты ранен? - спросил я его.
Он вцепился мне в руку, и от сердца у меня отлегло. Цепь была настолько короткой, что я слышал биение его пульса.
- Почему ты молчишь?
Тишина.
- Прости меня, - сказал я, - я погубил тебя.
Он приблизил ко мне лицо, которого я не мог различить - и тут из тьмы донеслось:
- Ты или предатель или глупец, человек! Есть места, где некоторых имен не называют. Не вздумай произносить их и ты.
Мороз прошел у меня по спине, когда я понял, какая игра сейчас начнется.
Потом лязгнула дверь, внесли факел - и игра началась.
Почему, любимая, ты не стерла из моей памяти и это? Почему не сделала так, чтобы я помнил себя только в твоих объятиях? Потому что даже в них я порой просыпаюсь, крича, - оттого, что мой сон рвут их крики, и мой собственный - тогда - которым я не мог остановить неизбежное.
Пришедшие спросили нас - кто наш предводитель. Я ответил - "Я".
- Куда же вы шли? - приблизились они, нависнув надо мной.
- К Морготу, - сказал я.
- Зачем?
- Мне нужно взять камень из его короны, чтобы выкупить свою невесту.
Они расхохотались, как болотные птицы. Потом, заткнув мне рот пинком, спросили снова - куда мы шли и кто наш предводитель.
Кто-то сказал им: "Этот человек говорил правду", - и тоже рассмеялся.
Больше нам вопросов не задавали.
В свете факела мы сидели, попарно прикованные к полу и друг к другу. Поэтому, когда вовнутрь запустили волка, он выбирал дважды - сначала пару, потом жертву. Его сытые глаза были землистого цвета, и он не торопился. Пока он рвал одного - другой бился на цепи, и чем верней отбивал товарища, тем верней оставался калекой. И очередь его наставала отнюдь не на следующий день.
Эти дни растянулись в моей памяти на многие месяцы. Они были очень горды - мои спутники и друзья по несчастью - но никто не умер молча. Сотни уловок применяли они, знающие, как приманить зверя или отвести его глаз, говорящие на языке птиц и понимающие речь волков - треклятого зверя ничто не брало. Ни ласка, ни окрик, ни апатия. Иногда он заходил, чтобы дожрать остатки. Наша унизительная дрожь тоже входила в планы.
Все это время мой напарник не издал ни звука. На второй день он начал пилить нашу цепь камнем своего перстня. Это был граненый адамант, и когда он выпал из искореженной оправы, дело пошло быстрее. Он работал безостановочно, безлично, как катится морская волна. Я недоумевал, на что он надеется, вторая рука его была прикована к стене, и к тому времени, как до нее дойдет, он был бы уже мертв. Но скрип истончаемого железа был прекрасней, чем птичья трель.
Давно погас факел, и глаза мои привыкли к темноте. Только однажды тот, кто приносил нам воду, сказал - "Назовите цель вашего похода и имя того, кто поднял голос на Владыку - тогда все вы останетесь в живых". Никто не ответил - потому что им был не нужен ответ. Им нужен был тот, кто сидел рядом со мной. Сломанный, раздавленный, виновный, лишенный оправдания и чести - такой, какого можно брать голыми руками.
В эту ночь он перепилил цепь и уснул на моих коленях.
Несколько часов совершенной, царственной тишины... Я и не знал, какое это редкое явление. Мы всегда окружены завесой шума - дыханием ветра, дыханием земли и вод, они поют, кричат и шепчутся почти неразличимо для уха, но оно привыкает и к более громким звукам, к голосам живых. Тогда же я впервые услышал тишину. Нас было четверо во тьме, едва дышащих, готовых к смерти и ведущих последнюю битву с плотью. Неподвижные тела, глубоко ушедшие в собственные мысли. Золотая легенда дремала на моих коленях невесомо и беззвучно, так близко, что я начал ее слышать в этой абсолютной, ясной тишине. Мне потребовалась тишина смерти, чтобы я понял, что все это время он разговаривал со мной.
...Я ничего не знал о смерти и страдании. Я думал, умираем, терпим и страждем только мы. Что это наш удел, а вы избавлены он него самой природой. Я думал, бессмертие - это бесчувствие. В том самом, человеческом смысле слова, когда ничто не страшит и не трогает, ибо нечего терять - ведь все меряется смертью, последней потерей, которая вам не знакома. Мне ни разу не пришло в голову, что наша смерть давно притуплена для нас, мы все равно умираем, хотим того или нет, мы готовы к ней изначальным порядком вещей, она естественна как дыхание - дело лишь в сроке. Во времени и обстоятельствах - болезненна она или нет, почетна или позорна, юна или стара. По сути дела, все это не имеет к ней никакого отношения. И только для вас смерть - это Смерть, ее обстоятельства и есть она сама, неестественная, всегда насильственная, всегда не завершающая жизнь, а обрывающая ее. Это для вас есть жизнь и смерть, для нас есть просто жизнь. Мы оставляем эту жизнь, как покидаем временные жилища, отправляясь туда, где нам предписано быть. Но вам покидать жилищ не предписано. Никто из тех, кто делил со мной тишину, не должен был умереть, не должен был ни знать, ни думать о смерти. Но они были обречены на нее. Это была чудовищная несправедливость, глупость, несуразность, наконец, это было жестоко. У меня закружилась голова. Никто из бессмертных никогда не умрет так же, как мы. Никто из нас не будет страдать так же.
...Я слышал ледяную, рассудочную решимость, идущую от спящего - он и во сне был напряжен, он считал дни, что давно смешались для меня. Он точно знал, что делает - и оттого считал дни. Не для того, чтобы выиграть их у смерти - для того, чтобы успеть. Он распилил нашу цепь для другой свободы - свободы маневра. Он не хотел, чтобы я мешал ему, когда придет его час. Воистину королевское решение. Он считал меня уязвимым, слабым, конечным и недальновидным существом, что было безусловной правдой, и эта правда не была унизительной - она была просто правдой. Он знал эту правду и не желал, чтобы она раздавила меня. Свою клятву он понимал и исполнял буквально.
Я не различал его лица - там была темнота, и в эту темноту капали мои слезы. Любимая, я был для него никем, случайным камнем преткновения, не был соратником и уже не был вассалом. Моя дружба ничем не могла обогатить его тысячелетний опыт. Он копил его помимо меня даже при мне - молча, стиснув зубы. Когда перед ним умирали один за другим его настоящие друзья - он ни на миг не отвел взгляда, не сделал ни одного протестующего жеста. Он отстраненно и внимательно исследовал тактику противника. Я думал - он поступает так из гордости или примеряет их смерть на себя, чтобы быть к ней готовым. Я страшно ошибался. Он смотрел только на зверя. Он изучал только его.
Поэтому он его одолел. Он смог раскачать стенную скобу, колдуя возле нее обломками цепи и перстня - и вырвал ее из камня. К этому времени мы остались вдвоем. Я со своими оковами сделать ничего не мог, только ободрал руки. Потому, когда вошел зверь - он недолго выбирал между нами, застывшими в разных углах. Землистые волчьи глаза отливали желтизной. Он бросился на меня, ударив лапами в грудь.
...И в этот миг на горле его сомкнулась цепь.
В темноте я слышал только волчий храп и визг. Они катались по полу, и потревоженный затхлый воздух трепетал у моего лица. Я рвался со своей цепи, крича бессвязные проклятья, словно злой, но бесполезный пес. Клубок тел дважды распадался и дважды сплетался снова. Когти и железо скребли по камням. Наконец все смолкло. И застыло. Никто не шевелился. Я не верил, не смел верить. Никто не шевелился. Это значило только одно. Не помня себя, я метнулся вперед, и тут цепь неожиданно поддалась. Не помня себя... Я знаю, ты нашла меня над ним. Я пережил героя моего детства, золотого принца из-за Моря, что был слишком хорош для смертных земель. Они беззвучно лишились его на исходе зимы, когда влажный ветер гонит к югу набрякшие дождем тучи и птичьи души, когда железо покрывается ржавчиной и на камнях выступает пот. В нелепый час, когда сама природа не помнит себя.
Он был еще жив, когда я оттащил прочь волчью тушу. Я хотел видеть его лицо, чтобы ничто не могло стереть его из моей памяти, чтобы хоть моя память стала его могилой. Но было слишком темно. Слишком темно, любимая, и темнее всего было у меня в груди. Он был весь в крови, и лицо, и тело, и я не знал, какого она цвета. Может быть, она была золотой.
Он умер, любимая, как простой человек. Ему никогда не будут присягать мои дети и внуки, их обошла честь умереть за него. Сидя над ним, я казался себе бесконечно старым, дряхлым, бессмертным глупцом, который всю жизнь думал только о себе. Я пытался вспомнить его лицо, каким знал его прежде - и не мог. Вместо его лица я видел тебя. Ты смотрела на меня тревожным взглядом, которому невозможно было бы перечить... И когда я понял, что ты тоже можешь умереть - на меня обрушилась вся тишина земли и неба. Это была тишина безумия.
Почему ты не плачешь, любимая? Почему у тебя нет слез о нем? Ты говоришь - он сейчас смеется в благословенном краю, где нет ни слез, ни печали. Ты говоришь, что мы с тобой умрем вместе и никогда не потеряем друг друга, что и после смерти мы будем рядом. Ты говоришь, что так было суждено и нам и ему. Но там, куда нам назначено идти, его никогда не будет. Я потерял его навсегда - не только для будущего, но и для своего прошлого. Я хорошо помню звук его голоса, его речь, его смех, его движения и повадки, его манеру подвязывать волосы, я помню его запах и силу рукопожатия - но я не помню его лица. Он был похож на тебя - это все, что я знаю. Он будет утешением для благословенного края, который никогда тебя не увидит...
А ты будешь утешением смертных земель, в которых идет нескончаемый дождь... Земель, которые навсегда будут для тебя слишком плохи.
12.02 - 15.03. 2002